Благотворное влияние

Сегодня Международный день благотворительности, и мы поздравляем всех, кто так или иначе помогает нашему фонду, другим фондам, людям, животным или окружающей среде! Неважно, кому вы помогаете — главное, не переставайте делать добро. Спасибо вам за это! Наши благотворители — драгоценные, самоотверженные, интересные и увлеченные люди. Мы, как говорится, гордимся знакомством и всегда хотели познакомить с ними и вас. К сожалению, они еще и очень скромные люди, но ради такого дня мы уговорили рассказать про себя одну из наших постоянных благотворительниц — Светлану Сергеевну Кривобокову. Светлане Сергеевне 83 года, она врач, кандидат медицинских наук, живет в Москве и помогает нашему фонду больше двух лет; с ее помощью восемь пациентов из Гематологического центра и Центра детской гематологии им. Димы Рогачева получили необходимое лечение. Светлана Сергеевна необыкновенный человек с долгой, непростой, но очень интересной судьбой.

— Я хотела бы объяснить, почему я помогаю именно взрослым пациентам. Я понимаю, что есть разные нужды: кровати в больницу, белье износилось, зарплаты сотрудников. Но я хотела, чтобы эти деньги пошли на лекарства, на операции. Вы знаете, когда лежал у меня муж в Гематологическом центре, я видела этих детей — маленьких, лысеньких, несчастных. И там академик Савченко сказал мне, что детям как раз помогают больше, чем взрослым, а есть молодые люди лет двадцати, им почему-то не помогают. И я решила тогда — половину для них, а половину для детей. Аня (сотрудник фонда «Подари жизнь») принесла мне отчет потом — у меня лежит. Особенно тронула там история про девушку, которая вылечилась и родила ребеночка. Это такое ощущение… не то что подарил жизнь — это громко сказано, — но помог.

— Я родилась в городе Грозном в 33 году. У меня отец военный, он там с басмачами воевал. Жили мы в городе Итум-Кали, а родила меня мама в Грозном. Отец из воронежских казаков, а дед вообще был настоящий казак.

— Мой муж (Шамин Алексей Николаевич) был химиком, доктором наук, и вообще он очень известный человек, у него два международных ордена. Один такой — Крест международной академии за пропаганду научных знаний за рубежом.

— Во время войны мы с родителями были в эвакуации в Куйбышеве. Мне было 9 лет, 2 класс — мы же учились во время войны. В первой школе нас звали «выковыренные» — эвакуированные значит. Лупили нас в этой школе — всем выдавали по кусочку черного хлеба, такой он был мокрый отчего-то, а нас лупили и отбирали.

— В Куйбышеве жили в комнатке в коммуналке. Там зимой была льдом покрыта стена, и мы поперек кровати — мамочка, я, старший брат мой и сестра, она в 39 году родилась. Вчетвером спали вот так вот, было холодно.

— Там, в Куйбышеве, я несколько раз видела Светлану Сталину (Аллилуеву) — она училась в той школе, куда меня потом перевела мама. Мы все были в форме уже, коричневое платье, черный фартук, а она — в синем платье в белый горошек с белым воротничком. И белый бант в рыжеватых волосах, солнце, волосы блестят. Все говорили — это дочка Сталина. С ума сойти, это 42 год! Я была во втором классе, а она в десятом. В школе было тепло, в классной комнате 6 парт на 12 человек, ковер, лакированная доска черная, но главное — тепло! А в той школе, из которой меня мамочка перевела, холодно было, в пальто все, в валенках. Писали на оберточной бумаге. Лупили за мокрый кусок хлеба. И вдруг я вот в эту попала.

— В 49 году я была в пионерском лагере на Азовском море, в Бердянске, я тогда в девятый класс перешла. Мы готовили, танцевали полонез Огинского и из марли шили себе платья, крахмалили, чтобы с кавалерами танцевать. От крахмала руки такие смешные становятся… И там была прачка местная, чернявая такая, вроде цыганки. Нас было девчонок шесть, она всем руки посмотрела, взяла мою, на меня внимательно-внимательно посмотрела. «А у тебя, — говорит — жизнь будет долгая, трудная, но интересная. Вижу: второй муж (а на самом деле я у мужа вторая жена была), но ребенка потеряешь». Это всё правда.

— Когда мне было 20 лет, папа служил в Прикарпатском военном округе, большой начальник был. Мы жили во Львове напротив Стрыйского парка — очень красивый, такой в горочку. И там за мной один бежал — я, говорит, скульптор, мне нужно девушку лепить, вы мне очень подходите. Как я от него тикала! Я, говорит, к вашим родителям пойду — ничего плохого, не надо раздеваться!

— А еще очень известный режиссер Тенгиз Абуладзе (он потом снял фильм «Покаяние») предлагал мне в кино сниматься. А я была жутко стеснительная девушка, я стеснялась, хоть он очень меня уговаривал.

— Училась я в Первом медицинском институте в Москве. Знаете же, дело врачей, когда их всех посадили? Сталин умер в 53 году, и их всех выпустили. Я была на третьем курсе тогда, Сталин умер в марте, а в апреле-мае у нас как раз сессия. И все они: академик Збарский, академик Василенко — с выбитыми зубами, задыхающиеся от астмы — пришли назад, и как там плакали лаборантки, которые с ними работали…

— После института меня распределили в Курскую область. Вот я дежурю, приводят девочку десяти лет. Безумная двигательная реакция, колоссальная, кричит: «Пожар, бежим!» — пришлось ее привязать к кровати. А я только из института, смотрю на нее и думаю: какой ужас, надо ей помочь, а я не знаю, что с ней! Можете себе представить: смотрю, у нее зрачок расширен настолько, что радужки не видно, черный. И я вспомнила, как нам профессор по фармакологии рассказывал про атропин — Atropa belladonna. Римлянки капали себе атропин в глаза, чтобы у них были большие черные глаза. Это было модно. Оказалось, девчонки постарше накормили её белладонной. И да: «Московская докторша спасла…» — её мать принесла мне 10 яичек из-под курочки туда, где я снимала угол в избе. Я говорю: «Да не надо». «Нееет, — говорит, — милая, ты такая худая».

— У меня там был поклонник — председатель колхоза. На орловском рысаке возил, в саночках. Показал «московскую докторшу» своей маме, она сказала: «Неплохая, только уж больно худая, но мы её откормим!».

— Там же я предотвратила эпидемию сибирской язвы! Приходит ко мне мужик с таким вот сибиреязвенным карбункулом. А он очень типичный, у нас в учебнике по микробиологии по инфекционным болезням вкладыш цветной, иллюстрации на плотной бумаге — рука человека и карбункул, один к одному. Он мне показывает, что у него болячка, а я вижу, что это сибирская язва. Он прирезал одну корову, потому что она заболела, и отдал мясо в колбасный цех. Я побежала на радио, сказала: кто успел купить колбасу — не ешьте! Потом у него вторая корова пала, он и ее зарубил, разделал. У меня была помощница, мы с ней взяли пачки с хлорной известью — и на это мясо, так он, хозяин-то, как схватит вилы и на нас — «Ух, я тебя, московская фря!».

— В 1958 году я вернулась в Москву и через год вышла замуж.

— Он был исключительно эрудированный человек, мой муж. Знаете, в институте как говорили — ты иди к Шамину, если он не знает, этого не знает никто. Он действительно исключительной эрудиции был человек, читал, интересовался всем, ему все было интересно. Лежит как-то, читает книжку странную — история какого-то флота. «Зачем тебе это?» — говорю. «Интересно же», — отвечает. Он историк науки и меня такой сделал. Преподавала я 25 лет в своей альма-матер историю фармации и медицины — защищалась по истории биохимии. Мне говорят: «Чего это у вас студенты все так и бегут на лекции?». «А у вас, — говорю, — не бегут?». «Нет, загоняем». Но я всегда старалась что-то интересное студентам рассказать, всегда искала что-то необыкновенное, чтобы они запомнили.

— Моего мужа принимал Папа Римский, неофициально, конечно, в советское-то время. Папе сказали, что приехал русский профессор из Москвы, он известный человек, хочет побывать в библиотеке Ватикана. Ну вот Папа и сказал: «Интересно на него посмотреть». Библиотека в Ватикане роскошная. Во-первых, вся увешана картинами Рембрандта, Эль Греко, Рафаэля, оригиналы, естественно, и сюжеты, связанные со святыми. Книг полно изумительных, порядок идеальный — несколько кардиналов занимаются. В общем, он там нашел карту мира XV века, в которой обозначена Москва. И привёз копию этой карты. Некоторые не верили, говорили: не может быть, как ты туда попал, это что-то невероятное…

— Отговорить моего мужа было невозможно — если он хотел, он делал, хоть ты тресни. «Давай съездим недалеко в лес. По опушечке посмотрим грибы». Едет, а там сквозь лес огромные колеи, трактора ездят. И мы по краешку этих колей. Я говорю: «Алеша, ведь кончится тем, что мы на брюхо сядем, как мы выедем? Уже день к концу!». Конечно, мы сели на брюхо. Куда деваться. Как я просила Бога, ведь я же некрещеная была. У меня отец был партийный, у нас даже нельзя было говорить об этом дома. Не то что нельзя… ну не одобрялось. Вдруг с опушки появляются трое — двое мужчин и женщина — и идут прямо к нам, здоровые мужики такие. Алеша как кинулся к ним: «Ой, не поможете вы нам?». Я спрашиваю: «А как вы здесь оказались?». «А мы, — говорят,— заблудились. К нам гости приехали, пошли гулять, шли-шли, зашли в лес, наткнулись на болото, стали обходить болото и вышли». Мы впятером машину вытащили и довезли их до их деревни. Это была не случайность, меня никто никогда не переубедит. Никогда я так Бога не просила. После этого я покрестилась.

— Когда у человека такая долгая жизнь — чего только не было. Иногда что-то показывают — а я там была. Думаю, с ума сойти! Как-то летела я в Болгарию, и было очень жарко. Смотрю, летчики открыли дверь в кабину. Там висела еще такая тряпка, чтобы не было видно их, от ветра она колыхалась, а мне было очень интересно, что там. Выходит летчик и говорит: «Девушка, а хотите посмотреть, как у нас в кабине?». Привел, посадил на место пилота — честно, видит Бог! — я села. «Возьмите–возьмите, — говорит, — штурвал». Они на автопилоте летели. А в кабине и сверху и снизу — все из таких ромбиков стеклянных. Все видно внизу, пролетали как раз Карпаты! Вот они — горы, лес, огромные деревья… Ощущение просто невероятное!

— Как мне сказал вице-президент Академии наук: «Я в Париже не был, в Академии бессмертных, а вы были». Я говорю: «Ну, при чем здесь я, ну вот сложились так обстоятельства». Сейчас есть деньги — поезжай куда хочешь, а тогда-то этого не было.

— В Чехии в Карловом университете привели меня в музей Яна Пуркине. А в центре пюпитр и лежит огромная книга. Деревянная обложка украшена самоцветами. «Вот смотрите, пани, вот здесь де Голль расписался, здесь королева английская. Напишите». Я и написала! Так что там после королевы — мадам Кривобокова. В Париже то же самое было: «Напишите, мадам, у нас есть тетрадь…» Я и написала: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва».