«Я здесь, чтобы заниматься проблемами больного ребенка. И точка»

Как же вы тогда попали в профессию?

У нас в семье два врача — я и моя старшая сестра. По первому образованию она юрист. И вслед за ней я тоже сначала хотел быть юристом. Потом она решила стать врачом и получила второе высшее образование. Сейчас она занимается диетологией, какое-то время даже работала у нас в Центре. Под ее влиянием после восьмого класса я пошел в медучилище № 3, которого уже нет. Оно находилось на территории Морозовской больницы.

Какова ваша специализация в Центре детской гематологии им. Дмитрия Рогачева?

Я работаю в отделении клинической онкологии, которым руководит Денис Юрьевич Качанов, один из моих первых учителей в онкологии, который пришел в наш центр из Балашихи, где работал под руководством профессора Светланы Рафаэлевны Варфоломеевой. Вообще-то благодаря именно ей я попал в эту профессию.

Когда меня спрашивают, кто мои пациенты, я отвечаю: «Мы лечим совсем масюков». Ведь половина наших пациентов — дети первого года жизни. С какими болезнями мы имеем дело? Это эмбриональные опухоли, которые возникают в процессе развития плода. В основном это врожденные опухоли. У нас были дети, которые начинали химиотерапию на седьмой день от рождения. И они выздоравливали, при том, что у них были гигантские опухоли.

То есть можно сказать, что ваш потенциальный пациент находится в утробе матери?

Бывает и так. Но чтобы ребенок еще до рождения стал нашим пациентом, нужно как следует обследовать мать. Что делают, например, в Центре акушерства, гинекологии и перинатологии им. В.И. Кулакова. А потом, когда ребенок родится, его вместе с матерью могут сразу перевезти к нам, чтобы мы могли тут же начать лечение.

Бывали ситуации, когда мы понимали, что надо начинать химиотерапию, но опухоль не давала ребенку дышать и тогда его везли сначала в операционную.

Но чаще всего к нам попадают дети с гигантскими опухолями, которые выявляют после их рождения. В таких ситуациях я всегда задаюсь вопросом, как такое возможно? Кто недоглядел? Смотришь перинатальные снимки УЗИ. Судя по описанию, все было в норме. Но не бывает, чтобы месяц назад все шло хорошо, а тут неожиданно выросла гигантская тератома, опухоль, которая образуется у младенца в утробе матери.

Интересно, как вы относитесь к позиции церкви, которая запрещает аборты?

Я считаю, что церковь должна заниматься своими делами. А медицинские вопросы надо оставить медицинскому сообществу. Аборт в определенных случаях исключительно медицинская ситуация, он необходим для спасения жизни матери. Он нужен и для того, чтобы не родился тяжелейший инвалид. Уверен, не должен появляться на свет ребенок, который с первых часов своей жизни будет мучиться.

Сегодня мы уже точно можем сказать, что есть определенная группа детей с внутриутробными проблемами, которые родятся и будут страдать и мучиться, а самое главное — никогда не поправятся. Они не смогут ходить, нормально развиваться, возможно, некоторые из этих детишек не смогут даже осознать, что живут. Кроме того, мучиться будет вся семья. За что?

Является ли онкологический диагноз ребенка поводом для прерывания беременности?

Это зависит от многих факторов. Надо следить за ходом беременности. Мы знаем случаи, когда детишкам на поздних сроках ставили диагноз опухоль почки или надпочечника. Мама рожала и приходила к нам с ребенком. Мы его обследовали и начинали лечить. В итоге все было прекрасно, ребенок выздоравливал.

А вам не обидно, что вылеченные вами младенцы вас не помнят?

Ну, младенцы да, не помнят. Но не всегда. Например, когда я был ординатором, лечил девочку, которой исполнилось полтора года, с билатеральной нефробластомой — опухолью обеих почек. Она приехала к нам из Люберец, у нее был гигантский живот, она еще не могла ходить, толком не разговаривала. У девочки была очень тяжелая операция, хирурги удалили опухоль, сохранив часть почки. Так получилось, что ее родители где-то нашли мой телефон, хотя у нас не принято давать личные номера. Они стали мне звонить на День медика, 9 мая и на Новый год. Два года назад эта девочка по телефону читала мне стихи на Новый год. Это было ужасно трогательно. Это дороже всех денег и подарков. А ее мама рассказала мне очень прикольный эпизод. Мы выписали эту девочку в два года. И вот она дома с родителями. Сидит в комнате, смотрит телевизор. И вдруг как закричит. Родители бросились к ней. Оказывается, по ТВ шла передача, в которой объявили сбор средств на лечение одного из наших детей. И я что-то там рассказывал в микрофон. Она меня узнала и закричала: «Это же мой доктор!». Даже когда рассказываешь об этом, чувствуешь необыкновенный подъем.

Научные интересы

Сфера ваших научных интересов совпадает с тем, чем вы занимаетесь в отделении?

Безусловно. Но это получилось почти случайно. Я учился во втором меде (Российский национальный исследовательский медицинский университет имени Н. И. Пирогова — *прим. ред.*). Как-то у нас закончились занятия чуть раньше времени. У меня в запасе появилась пара часов до отработки занятия, которое пропустил. Моя однокурсница, с который мы дружили, предложила пойти на кружок, которым руководил профессор Сергей Александрович Румянцев (заведующий кафедрой онкологии и гематологии педиатрического факультета РНИМУ им. Н.И. Пирогова — *прим. ред.*). С этого момента я и заинтересовался гематологией. До того у меня была компания рок-н-рольщиков и панков, с которыми мы ходили на панк- и рок-концерты, отрывались на выступлениях «Наива», «Тараканов», «Гоголь Борделло».

А в кружке я вдруг увидел ребят, которые не были ботанами. Они не сидели дома, намертво пришитые к маминой юбке. Им была интересна профессия, им хотелось развиваться, узнавать что-то новое вне институтской программы. И я начал туда ходить. Я заинтересовался доброкачественной гематологий, которая никак не связана со злокачественными процессами.

И демонстративно пропускал доклады по онкологии, которую не понимал и не хотел в ней разбираться. Дошло до того, что сестра предложила мне сделать подарок на окончание института: «Давай я подарю тебе “Педиатрию по Нельсону”». Это пятитомное руководство Nelson Textbook of Pediatrics — классная вещь. «Давай, — ответил я. — Только при условии, что единственный том, который мы не купим — это будет том по детской онкологии». «Прекрати, пусть у тебя будет полное руководство», — говорила она. «Нет, мне тот том не нужен, я никогда этим заниматься не буду!». Мы его так и не купили. Сейчас я периодически захожу в книжные и пролистываю недостающий в моей домашней библиотеке том по детской онкологии.

Учителя

И как же вы все-таки оказались в детской онкологии?

Очень важно найти своего учителя. Если тебе встретился человек, который обладает харизмой, который может заразить тебя своей страстью к профессии — это большое счастье. И мне оно выпало.

Мы попали в интернатуру с большой поддержкой Галины Анатольевны Новичковой, Александра Григорьевича Румянцева, Сергея Александровича Румянцева. Это был переходный, трудный для меня и моих друзей год, когда нас очень поддержали наши учителя.

В тот день, когда определилась моя профессиональная судьба, мы как раз прошли собеседование в интернатуру и уже собирались домой. Тут в коридоре появляется Светлана Рафаэлевна Варфоломеева, которой были очень нужны ординаторы в отделение клинической онкологии. А я уже тогда был наслышан, что если тебе не нужна с*о*лидная онкология, то к Варфоломеевой точно идти не надо. Но так получилось, что именно я стал первым ординатором с нашего курса, которого она взяла в отделение клинической онкологии, где я и работаю до сих пор. В общем, через два месяца я стал младшим научным сотрудником отдела оптимизации лечения с*о*лидных опухолей.

Что вас убедило остаться в этом отделении?

Тогда меня поразило, как работает эта, очень профессиональная команда, которая нацелена на излечение больного ребенка. Мы шли решать задачу онкобольного ребенка. И точка. Денис Юрьевич, наш заведующий, тотально погружен в процесс, анализирует каждую деталь, отслеживает все. Совершенно другой характер, видение, харизма у Светланы Рафаэлевны. Она яркая, рок-н-рольная. Она всегда нам говорила: «Нет ничего невозможного! Вам должно быть все интересно. Давайте, вперед! Завтра ты готовишь доклад... Идем к больному делать процедуру». Ты стоишь и думаешь: «Господи, я не знаю даже как но-шпу-то назначать». А она говорит: «Вы врач!». Учили они нас очень круто. Это был такой в хорошем смысле слова треш и крайне высокий уровень уважения к профессии.

Мы приходили в 8:30 и уходили в 23:00. Иногда бывало, что в пять часов вечера мы, ординаторы, могли вдруг понять, что еще не завтракали. А потом оказывалось, что и наш заведующий тоже ничего целый день не ел. Когда работаешь в единственном центре в стране, где для больного ребенка сделано все возможное, то понимаешь, что здесь надо будет перерабатывать. Что тебя будут как следует песочить, и не всегда справедливо. Придется иногда выходить на работу в выходные. И это не будет никак поощряться финансово. Да, нужно будет брать дополнительные дежурства и никто не наградит тебя за это орденом «Славы». У тебя не будет гигантской зарплаты, как у друзей-одноклассников, которые выстраивают карьеру в банке или в бизнесе.

Тогда ради чего так выкладываться?

Ради понимания, что ты приходишь сюда, чтобы спасать жизнь ребенка. Если это удается, значит, ты живешь не просто так. И не будет у тебя никакого кризиса среднего возраста. Даже если не станешь кандидатом или доктором наук, и по телевизору тебя ни разу не покажут. Это неважно. Ты каждый день приходишь сюда и спасаешь жизнь ребенка.

А когда спасти ребенка не получается?

Это сложный вопрос. Стараемся относиться к этому профессионально.

А как же человечность?

Можно сесть у постели больного ребенка, обнять его мать и прорыдать с ней всю ночь. Но маленький пациент от этого не вылечится. Да, важно быть человечным, но также нужно понимать, что ты профессионал. Ты должен войти в контакт с семьей исключительно с одной прагматичной целью. Чтобы в тот момент, когда ты не видишь ребенка, когда ты не рядом с ним, мать была отчасти твоими глазами и ушами. Чтобы она обращала внимание на те вещи, которые ты просто физически не можешь ни увидеть, ни услышать. Чтобы она четко выполняла твои предписания. У нас такая жизнь. Мы признаем, что не можем вылечить ребенка и вынуждены выписать его домой, а через два часа к нам поступает другой ребенок в тяжелейшем состоянии. И мы идем дальше.

А в экстремальной ситуации, когда ребенок умирает на ваших глазах?

В этой ситуации мы его спасаем. Думаем, что ему ввести, где кислород, адреналин?! Где, в конце концов, Игорь Геннадьевич Хамин — наш великий заведующий реанимации. Он один из немногих, кто всегда относился к нашим детям, как к пациентам, которым надо помочь выжить. Нужно понимать, что любую онкологическую болезнь можно вылечить. Навсегда. Не вывести ребенка в ремиссию, а навсегда вылечить. К сожалению, есть случаи, когда это можно сделать с малой вероятностью, но есть ситуации, когда это можно сделать наверняка. Но любому ребенку можно помочь. И за жизнь любого ребенка надо бороться.

Несуществующие диагнозы

Ваше отделение уникально для России?

Конечно! Такого количество вылеченных детей в возрасте до года нет ни в одном центре в России. Есть диагнозы, которые лечат только у нас. Например, гепатобластомы — злокачественные опухоли печени. Один известный человек сказал, что не бывает такого диагноза у детей, а у нас в базе 60 детей с таким диагнозом, которых мы вылечили.

В системе ОМС нельзя лечить гепатобластомы у детей, потому что такого диагноза как бы нет. А как лечить несуществующую болезнь? Слава богу, есть квота. У нас уникальный опыт. Мы интегрируем новые подходы в диагностике. Мы ставим диагноз экстремально быстро, на третий день после поступления пациента. Мы можем предположить диагноз в день поступления. И если ребенку очень плохо, можем начать лечение немедленно. И еще у нас очень молодой коллектив.

Жизнь не по расписанию

Как строится ваш рабочий день?

Он начинается рано, потому что у меня сын, годовалый Федя. Я встаю в два, в четыре и в шесть. Мы с женой вместе собираемся и едем на работу, она тоже работает в Центре детской гематологии. В восемь мы здесь. И готовимся к обходу. А заведующий отделения приезжает в 6:50, он готовится к рабочему дню, просматривает данные пациентов, их обследования, составляет графики заданий для нас на каждый день.

День начинается с обхода. В течение часа мы детально проговариваем каждого больного. Потом мы возвращаемся к нашим пациентам. И тут нередки экстремальные ситуации, когда одному из пациентов может стать плохо. И весь распланированный день рушится. Потом надо делать листы назначений, потом нужно осмотреть других детей. А потом сразу консультировать больных в других отделениях. И ты втягиваешься в этот бесконечный процесс. Как говорит наш заведующий: «Давайте кипятка попьем и дальше пойдем работать».

Домой я ухожу в 8 или в 9 часов вечера. Редко когда удается вырваться в шесть. Когда эмоции накапливаются, бывает, что я кричу: «Господи, сколько же это может продолжаться!» А потом прихожу сюда на следующий день и снова счастлив заниматься свой работой. Один из наших учителей как-то сказал: «У нас весьма специфический, но все-таки рай».