Я не имею права расслабляться

"Если сын не умрет на операционном столе, то и хорошо". Вот так мне и сказали, в лоб, без всяких. Я был в шоке, конечно. Мы уехали в Москву, в Бурденко, где нам уже подробно все рассказали. Потом был консилиум врачей, которые решали, нужна ли операция, какая и когда. Вообще думали, что все будет хуже, но нет, оказалось ничего. Хорошая новость заключалась в том, что опухоль была доброкачественной. Вот тогда мы немножко выдохнули.

В больнице я сразу обратил внимание, что дети в отделении ходят. Я спрашивал у всех, кто был вокруг нас, — как такое возможно? Ответы меня поражали: оказывается, только что была операция, но уже все в порядке. Меня это все очень обрадовало, я думал, будет хуже.

Удаляли эту огромную опухоль очень долго, часов восемь. Я ходил по коридорам, нервничал, переживал. После операции Никита недолго был в коме, но врач ко мне сразу подошла, сказала, что все будет нормально, что он выкарабкается.

Не все шло гладко, в итоге было несколько операций, и мы тогда пролежали в больнице месяца полтора: из нашей палаты успело выписаться по очереди четыре ребенка. Сложно было осознавать, что у них уже все закончилось, а мы все никак.

А когда нас наконец отпустили домой, я все спрашивал врача, как теперь жить, что можно делать, что нельзя. Он отвечал, что надо жить так же, как жили. Правда, теперь раз в год нам нужно проходить лечение на аппарате «Гамма-нож». Делаем МРТ, показываем врачу, нам назначают дату. И так мы ездим.

Никита действительно старается жить полной жизнью. До болезни был очень спортивный, в футбол хорошо играл, летом весь день проводил на улице. Потом, когда вернулись домой, немного сник. Но сейчас получше. Учится хорошо, правда, дома, готовится к экзаменам. Страха перед болезнью у него нет, а то, что мы ездим в больницу, — это уже вошло в привычку. Он смирился с тем, что это надо делать. И вообще молодец, держался все это время очень хорошо. Только один раз закричал, швы ему снимали. Больно было, наверное, очень.

В больнице мамочки мне, конечно, много раз говорили, что я такой-разэтакий. А какой я? Да мы все там одинаковые! И я такой, и они такие. Нас всех объединяет одна цель: мы здесь, чтобы защитить детей, вылечить их. И ничего такого я не делал. Для любого отца быть рядом со своим ребенком — это нормально.

У разных семей очень разные истории. Папы в больнице попадаются. Кто-то приезжает вместе с женой, какие-то родители чередуется (сутки папа, сутки мама), кто-то рядом живет, в хостеле. Я со всеми разговаривал, старался всех понять и что-то для себя взять из их опыта. И скоро я понял, что у некоторых ситуация гораздо тяжелее нашей. После операции — химия, к примеру. И часто люди, которые всю жизнь, к примеру, занимались бизнесом, все бросают, чтобы быть рядом с ребенком.

Все, кто с таким столкнулся, — все герои. А вообще мне кажется, что женщине сложнее. Эмоционально. Особенно, если она одна. Я, как мужчина, легче все перенес и пережил. И видел, как мамочки нервничают, плачут. Самое трудное было когда после операции сын лежат со всеми этими проводами. Пошевелиться не может и спрашивает меня: "Пап, а когда это все закончится?"

Как могу его поддерживаю. И понимаю, что у него такая закалка идет, похлеще, чем в армии. Я служил, я знаю.

Я не имею права расслабляться, руки опускать. Надо принимать ситуацию, делать то, что нужно. Как на войне. Если выпали испытания, проходить их вместе с сыном. По-другому никак. Тем более, у меня же еще и младший, его тоже надо воспитывать. Обязательно. Наверное, я не всегда таким был. Раньше как-то было больше веселья. А сейчас — ответственности».