Звучит очень весомо: первая неродственная трансплантация.

Надо только добавить — в России. И не для меня. Я учился в Париже (моя стажировка закончилась в 1993 году), у меня было много практики. То есть эта пересадка не стала первым опытом ни для меня, ни для многих из тех, кто работал в нашей команде: все учились за границей, и технологически никаких секретов мы для себя не открывали. Наоборот, мы четко знали, чего хотим, как должно быть в идеале, что нужно для этого делать, и выполняли рутинную работу без всякого геройства.

Другое дело, что в те годы еще не было так называемого высокоточного типирования и доноры костного мозга были совместимыми с пациентами очень приблизительно. И в этом заключалась основная проблема. Половина доноров, которые тогда считались совместимыми с реципиентами, при более глубоком исследовании по нынешним временам оказались бы абсолютно неприемлемыми. Но это мы знаем теперь, в 2022.

И все же — трудно было решиться?

Нет, решиться на пересадку было исключительно легко, потому что другого выхода у Антона не было. У мальчика был диагностирован гемофагоцитарный лимфогистиоцитоз. Это болезнь иммунной системы, при которой она слишком мощно реагирует на нормальные стимулы и уничтожает здоровые органы (костный мозг, печень, головной мозг). Несколькими годами раньше сестра Антона умерла от этого же заболевания. Перспектив вылечиться консервативными методами у мальчика не было. Впрочем, как их нет и сейчас у тех детей, которые столкнулись с этим заболеванием. Показана только пересадка костного мозга. 

Конечно, тогда гематология в нашей стране была в крайней нищете, у нас не было многих лекарств, процедура поиска и активации донора требовала существенных вложений, в том числе и материальных (опять же как и сейчас, но сейчас у нас есть поддержка благотворителей). Нам тогда очень помогли наши французские партнеры. Кстати, курьером, который отправился за костным мозгом, был я сам. Ездил для этого в маленький французский городок. Помню, был декабрь, ужасно холодно, мне даже пришлось купить зимние ботинки... А так вообще все шло абсолютно стандартно: Антон получил подготовку, кондиционирование, «химию», которая убила его собственный костный мозг и иммунитет, потом мы провели пересадку. Приживление трансплантата прошло довольно гладко, но через несколько месяцев у мальчика развилась чудовищная реакция «трансплантат против хозяина» с поражением легких, от которой он чуть не умер. Было очень тревожно, но, к счастью, повезло и ему, и нам, и все закончилось благополучно.

Как все это пережила семья?

Это отдельная тема. За медицинской стороной дела нельзя забывать о том напряжении и страдании, кошмаре, через который прошли замечательные мама, папа и бабушка Антона. Мы были в близкой связи и откровенно говорили о том, что трансплантация — опасная штука и что, к сожалению, есть разные вероятности. В те времена большая часть больных не выживала. Семья все принимала. Они нас поддерживали и доверяли нам. И это очень ценно.

История Антона — что она для вас?

В ней равным образом сплелись и наши умения, и, конечно, удача. Все коллеги из России говорили и тогда, и сейчас, что не потерять первого пациента — это большое счастье и везение.

Вы до сих пор общаетесь?

Конечно! Особенно когда возникают проблемы со здоровьем. Я всегда на связи, семья может мне позвонить в любую минуту. При этом Антон здоров, закончил школу, институт. Хотел к нам в ординатуру, но не попал, сейчас проходит ее в Орле. Я его очень поддерживаю.

Вы так же помните и других ваших пациентов?

Ну нет. С тех пор у нас прошло больше тысячи пересадок, поэтому всех запомнить просто невозможно. Антон все-таки наш эксклюзивный пациент, флаг, символ, талисман. Именно с его истории начался невероятный процесс: к нам пришли спонсоры, которые стали помогать. Антон принес нам много счастья.

Что изменилось в неродственных пересадках с тех пор?

Во-первых, стало гораздо больше доноров костного мозга. Кроме того, стали применяться другие методы типирования, которые на уровне ДНК показывают, насколько пациент и его потенциальный донор совместимы. Сейчас мы тестируем по десяти генам, а Антон получил трансплантацию при совместимости 6 из 6. Тогда это считалось полностью совместимым трансплантатом, а сейчас мы считаем 10 из 10 относительно безопасной пересадкой. Поэтому главным образом изменился процесс подбора доноров.

А технологически — все то же. Курьер (от нас это всегда врач) едет в клинику, в которую госпитализирован донор, забирает материал (костный мозг или периферическую кровь), привозит к нам, мы проводим пересадку.

С родственными пересадками сейчас больше проблем?

Отчасти. Дело в том, что те технологии, которыми мы пользовались до февраля, теперь недоступны. Мы вынуждены перейти на другие практики, которые тоже широко применяются в мире. Однако это снижает количество пересадок, поскольку длительность пребывания ребенка в отделении сильно увеличивается.

Родственные пересадки от родителей, то есть гаплоидентичные, теперь проходят со специальной лекарственной подготовкой: нам важно избежать реакции «трансплантат против хозяина». Мы стали использовать иммуносупрессивный препарат «Энтивио», это эксклюзивное предложение нашей группы, и пока, на удивление, этот метод себя полностью оправдывает. По крайней мере, мы не столкнулись с драматическим увеличением случаев тяжелой РТПХ, ухудшением посттрансплантационного периода. Безусловно, мы крайне огорчены тем, что технология, которую мы применяли десять лет, теперь недоступна. Но делать совершенно нечего: дети болеют, и мы будем развивать альтернативные методы.

«Жизнь сложилась нормально»

Антон Калиничев, 25 лет. Немногословный, спокойный, рассудительный. Будущий врач-рентгенолог. Выбрал эту профессию, чтобы помогать людям.

«У меня все хорошо. В 2015 году поступил в Орле в медицинский институт, в прошлом году его закончил и пошел в ординатуру на рентгенологию. Сейчас перешел на второй курс. Мне очень хотелось стать врачом, чтобы помогать людям. Мечтал выучиться на гематолога, но потом решил, что не смогу взять на себя такую ответственность: слишком серьезная и ответственная профессия. Так что буду работать рентгенологом: рентгеновские снимки, флюорография, маммография. Сейчас мощно развивается компьютерная диагностика, МРТ и КТ, можно и про это направление подумать.

О том, что со мной было в детстве, я узнал, конечно, от мамы. Когда вырос. Мне было очень интересно узнать подробности. А когда поступил в медицинский, сам стал разбираться в своем здоровье. И теперь я имею полное представление о том, что со мной было и что могло бы произойти. Есть мысль подробно расспросить об этом Алексея Александровича, что-то пока разговор у нас с ним об этом не заходил. Мы хорошо общаемся, я часто обращаюсь к нему за рекомендациями и советами. Он огромный авторитет для меня, фактически у меня уже есть на кого равняться в профессии».